Валериана Дмитриевича.
IV
Девочка была здоровая, крепкая. Она лежала в обшитом кружевами тюфячке, очень нарядном.
Всё приданое для ребёнка было заготовлено стараниями покойной жены Валериана Дмитриевича, и кормилица нашла это приданое в отдельном комоде.
Кто-то поместил ребёнка с его кормилицей в бывшую спальню. Кто-то распорядился принести туда дорогую атласную люльку. Откуда-то появились там грелки, спиртовки, ванная, пеленальный столик, — словом, всё, что было нужно…
Валериан Дмитриевич, войдя, не узнал прежде хорошо знакомой ему комнаты. Он всё время проводил безвыходно в своём кабинете, спал там и ел.
Нагнувшись над люлькой, где лежала закутанная в тюфячок девочка, Валериан Дмитриевич сначала не ощутил к ней никакого чувства — ни отталкивающего, ни нежного. Он понял, что боялся до сих пор глядеть на ребёнка именно потому, что думал, что возненавидит его окончательно, как только увидит.
Девочка повела большими чёрными глазами на него, её личико сморщилось, и она чихнула…
Во всём этом было что-то жалкое и беспомощное.
«Чем она, правда, виновата?» — подумал Валериан Дмитриевич и, вместо ненависти, почувствовал жалость.
Затем ему стало стыдно, что он так долго оставлял дочь — свою дочь, единственно теперь близкое ему существо на свете, без всяких забот со своей стороны… Он даже не спросил ни у кого, всё ли у неё есть, что нужно!
Он оглядел ещё раз комнату и должен был вторично убедиться, что, по-видимому, всё было сделано…
— Кто ж это сделал всё? — спросил он у кормилицы.
— Что, проше пана? — переспросила она.
— Да вот устроил тут детскую?
Кормилица как будто смутилась.
— Так приказал пан доктор, проше пана, — словно оправдываясь, проговорила она.
— Значит, здесь есть всё, что нужно?
— О да, всё, что нужно, пусть пан будет спокоен, проше пана! — с гордостью объявила кормилица.
Она оказалась удивительной женщиной. Такую преданность, такую любовь трудно было найти в чужом человеке.
Валериану Дмитриевичу подтвердил это доктор, потом и сам он увидел это.
Девочку окрестили и назвали Елизаветой, крестины были справлены торжественно, хотя многолюдства гостей не было.
Жизнь Валериана Дмитриевича снова получила смысл. Он сознал, наконец, что должен жить и работать для своей дочери. И он стал жить, работать и увеличивать своё состояние для неё.
Годы младенчества дочери провёл он, переходя из кабинета в детскую и выезжая из дома только на фабрику или в контору.
Юзефа, кормилица, или панна Юзефа, как стали звать её в доме, осталась при маленькой Лизе, откормив её, в нянях и ходила за своей питомицей, буквально не доедая куска и не досыпая ночей.
Стоило Лизе заболеть, чтоб она просиживала ночи у её постельки.
Впрочем, болела девочка редко. Она оказалась таким здоровым краснощёким крепышом, что завидно было смотреть на неё. Правда, и уход за ней был образцовый. Кроме панны Юзефы, у неё было ещё две подняни и особая горничная.
Лиза росла, и с годами стал обозначаться её характер — неукротимый, властный, деспотический, капризный и своевольный.
Было ли причиной этого то, что с колыбели она не знала ни в чём себе отказа, или от природы уродилась она такая, — Валериан Дмитриевич распознать не мог.
Впрочем, если судить по её родителям, ей не в кого было уродиться такой. Сам Валериан Дмитриевич был человек кроткий, добрый и мягкий, а что касается покойной жены его, то она была образцом смирения.
Валериан Дмитриевич чувствовал, что дочь его выходит такая, благодаря баловству, но не имел силы противоречить ей ни в чём, тем более, что панна Юзефа была всегда на стороне Лизы и потворствовала её капризам.
Когда Валериан Дмитриевич пробовал протестовать, у Юзефы было готово возражение, что Лизаньке, дескать, не нужно будет в чужих людях жить, что, благодаря её состоянию, она может позволять себе, что ей угодно, и что пусть другие люди применяются к ней и стараются быть ей угодными, а самой ей нечего заискивать в ком бы то ни было…
Лиза выросла и стала деспотом всего дома. Она понукала отцом, понукала Юзефой, делала, что хотела, и не только никого не слушалась, но привыкла, чтобы её слушались и подчинялись её воле.
В гимназию её не отдавали. К ней приходили на дом лучшие учителя в городе. Больших хлопот стоили им занятия с такой непослушной ученицей, какова была Лиза.
Она занималась только тем, чем хотела.
С раннего детства она отличалась физической силой, из ряду вон выходящей для девочки. Она бегала не хуже — если не лучше — всех погодков из мальчиков, лазила по деревьям, любила играть в городки, делала гимнастику…
Затем с летами она пристрастилась к велосипеду. Она усвоила себе привычку уезжать на велосипеде одна из дома, никого не спрашивая и никому не отдавая отчёта, куда и как.
Когда ей говорили, что это может быть опасно, что она не должна делать это, хотя бы для спокойствия своего отца и домашних, которые каждый раз в волнении ждут её возвращения, она отвечала, что ничего не боится и что улетит на своём велосипеде от всякой опасности…
Казалось, ей именно и нравилась возможность этой опасности и, чем больше стращали её и уговаривали, тем охотнее уезжала она, как бы наслаждаясь тревогой ожидавших её и тем, что отец встречал её бледный, а панна Юзефа в слезах.
Мало-помалу к её самовольным поездкам привыкли.
Всё шло хорошо, пока, наконец, она, уехав, по обыкновению, одна на велосипеде, вовсе не вернулась назад… Послали во все стороны людей на розыски, дали знать полиции, но всё оказалось напрасным — Лиза как в воду канула, нигде не было и следа её.
У Валериана Дмитриевича оставалась слабая надежда, что, может быть, это — со стороны Лизы неуместная шутка, что она сама нарочно скрылась где-нибудь, и он на другой день после вечера, когда исчезла дочь, мыкался по городу, объездил всех знакомых, побывал даже в таких местах, как театр — мало ли что могло прийти в голову этой девчонке! — но нигде ничего не мог узнать про свою дочь…
Не было сомнения, что с ней случилось что-то страшное, ужасное и что её нет в живых, потому что живая она уж вернулась бы или дала бы знать о себе…
V
В театре «Отелло» дал такой плохой сбор, какого не было и в самый неудачный, дождливый, день. Стулья и кресла совсем были пусты, даже даровые места оказались незанятыми. В скамейках и галерее набралось человек двадцать да ещё какая-то подкутившая, пьяная компания взяла ложу, видимо,
